О любви и музыке

Музыка с детства оказывала огромное влияние на Бородина.  Даже в выборе спутницы жизни сыграла определенную роль. В воспоминаниях Екатерины Сергеевны Протопоповой о первых встречах с Бородиным в Германии есть любопытный эпизод: «Поехала я с Бородиным в Баден-Баден на музыку. Не помню уже, что играл оркестр, только мне одна модуляция сильно там понравилась, и я обратилась к Александру Порфирьевичу. «Как, — говорю я, — хорош здесь переход  из такой-то тональности в такую-то». Я видела, как изумился Бородин. «Как, вы так слышите абсолютную тональность? Да ведь это такая редкость!» — воскликнул они погрузился в какие-то думы, а лицо и глаза в тоже время были такие ясные и счастливые. Я тогда не поняла, что с ним творится, мне странно было его удивление, я ничего такого важного не находила в этой особенности музыкального слуха. А между тем, как мне потом рассказывал Александр, в тот самый вечер, именно после моих слов для него стало несомненно, что он меня бесповоротно, крепко, и на всю жизнь любит».

Екатерина Сергеевна Протопопова родилась в 1832 году, на год раньше Бородина, в Москве. Отец ее был священником у князя Сергея Михайловича Голицына (известный вельможа, любимец Николая I и крестный отец императора Александра II), но рано умер. О семье позаботился князь С.М. Голицын. Дал квартиру в одном из огромных флигелей Голицынской больницы, назначил пенсию. Сыновей поместил за казенный счет в Сиротский институт. Ее подруга, Евгения Визард, писала, что «известные пианисты Катеньке очень охотно давали уроки бесплатно, т.к. она в самом деле была талантлива».

Талантлива и очень больна. В Москве был дан благотворительный концерт, чтобы она могла уехать на лечение за границу в Германию. Бородин в это же самое время находился в Германии на стажировке. Но поездка в Германию не помогла ей. Увезя Екатерину Сергеевну в Италию (в более теплый климат), влюбленный Бородин буквально спас ее от гибели. Болезнь отступила, но не навсегда.

В  апреле 1863 года Александр Порфирьевич Бородин женился на Екатерине Сергеевне Протопоповой. Друзья и биографы Бородина по-разному оценивают место и роль Екатерины Сергеевны в его жизни. Одни склонны видеть лишь светлую сторону этого союза, другие решительно указывают на его теневые стороны, на неустройство домашней жизни Бородина. Но едва ли не хрупкому здоровью Екатерины Сергеевны (она болела астмой и климат Санкт-Петербурга ей не подходил, заставляя ее подолгу жить в Москве, вдали от мужа), мы обязаны почти всем, что мы знаем о Бородине. Он писал жене длинные, подробные, блистательно живые, остроумные и ласковые письма, так много в себя вместившие.

В письме жене от 12 мая 1864 г. «Данилевский-молодой сегодня был у меня, кажется, по уши влюблен в свою жену, точно я в тебя…»

Еще через год ей же: «Ложась спать я все думал о тебе и так с этой мыслью и уснул. Без тебя здесь ужасно пусто и тихо, как-то не кричится мне, не поется, не гамится, вероятно потому, что унимать некому…»

«Егорка! Я начинаю на тебя сердится. Желтый пузырь этакий! Что не пишешь? Ждали от тебя письма вчера. Ждали сегодня… все нет. Ты пойми, Николашка, с каким лихорадочным нетерпением мы ждем от вас хоть двух строк… Ну довольно, сорвал сердце, теперь начинаю любезничать – у, хорошая! У, червленная! Как Вас ожидают-то!»

«Егорка», «Николашка», «Желтый пузырь», «Точечка», «Фонтанчик разных приятностей», «Золотойка», «Клопик», «Кокушка», «Любовка»… Носительница всех этих и еще многих имен и прозваний – Екатерина Сергеевна Бородина. Она была совершенно равнодушна к химии, зато музыка в ее лице приобрела лучшего защитника. Она не меньше Балакирева была повинна в том, что попытки сочинительства не остались для Бородина грехами молодости. Недаром скупой на похвалы и неукоснительно точный Балакирев писал: «Наши занятия с Бородиным заключались в приятельских беседах и происходили не только за фортепиано, но и за чайным столом. Боролин играл новое свое сочинение, а я делал свои замечания касательно формы, оркестровки и проч., и не только я, но и все остальные члены нашей компании принимали участие в этих суждениях. Могу прибавить, что и жена Бородина, Екатерина Сергеевна, принимала участие в наших беседах. Она была прекрасная музыкантша и весьма порядочная пианистка. Ее симпатичная личность вносила особенную сердечность в наши беседы…»

Для Бородина в это время на первом и на втором и на третьем месте стояла химия; для нас же – важнее его музыка. Время все поменяло местами. Бородин был готов сердится на музыку, отнимавшую дорогое время. Мы – через разделяющее нас время, присоединяясь к Балакиреву и балакиревцам – сетуем на все то, что отнимало Бородина от музыки.

Редкостное обаяние отличало Бородина в частной интимной жизни. Он любил окружить свою любовь ореолом нежности, тепла, надежности. Десятки смешных и тайных ласкательных имен и прозвищ находит он для любимой; понятные только двоим воспоминания, секреты создают целый язык, не предназначенный для посторонних глаз и ушей. Не след бы и нам вторгаться в эти пределы… но уж давно тут пролегла дорога; исследователи, да и просто читатели знают письма Бородина к жене с восьмидесятых годов XIX века. К тому же не из праздного любопытства обращаемся мы к ним, а в уверенности, что личность неразделима и что в «сладких таинствах любви» — может быть, сгущение и разгадка ее животворящих сил.

И Екатерина Сергеева любила своего мужа, но не умела по-настоящему о нем заботиться. Так уж повелось: Александр Порфирьевич ухаживал за ней, как терпеливая сиделка, возился с ней по ночам, когда ей не спалось и ее мучила астма. А сам считал себя здоровым и приноравливался к ее привычкам.

После бессонной ночи он вставал рано и брался за свои бесчисленные дела, не успев хоть сколько-нибудь восстановить свои силы. Он сам понимал, что так долго продолжаться не может, и пытался бороться с такими порядками. Но Екатерина Сергеевна насмешливо называла «богадельней» то, что Александр Порфирьевич считал правильным образом жизни.

И только когда она уезжала в Москву к матери, Александру Порфирьевичу удавалось наладить в доме более спокойную и размеренную жизнь.

«Ты уж не сердись, дружок, — писал он жене, — а я скажу тебе прямо, мне теперь право не подсилу становится наш безобразный обычай ложиться в 3 и 4 часа. Я последнее время в Павлове очень поиспакостился вследствие этого обычая. Поэтому, повторяю, дружок, не сердись, что я буду всеми силами отстаивать «богадельню», благодаря которой я опять пришел несколько в порядок».

Римский-Корсаков пишет, что Бородин был человек неприхотливый, но самого Римского-Корсакова приводил в ужас беспорядок, который царил в доме Бородиных. Обедали, когда другие ложатся спать, Ложились спать чуть ли не на рассвете. «Не считая воспитанниц, — пишет Римский-Корсаков, — которые у них в доме не переводились, квартира их часто служила пристанищем и местом ночлега для разных родственников, бедных или приезжих, которые заболевали в ней и даже сходили с ума, и Бородин возился с ними, лечил. Отвозил в больницу, навещал их там. В четырех комнатах его квартиры часто ночевало по нескольку таких посторонних лиц, так что спали на диванах и на полу. Частенько оказывалось, что играть на фортепиано нельзя, потому что в соседней комнате кто-нибудь спит….» В такой обстановке, разумеется, трудно было работать. Домашнее неустройство с годами росло. Но у Бородина была одна мерка для себя и совсем другая для Екатерины Сергеевны.

Их сблизила когда-то музыка. И она оставалась для них главным связующим звеном. С ее мнением о своих произведениях он считался больше, чем с мнением своих музыкальных друзей. «Будучи великолепной пианисткой и чудной музыкантшей, — пишет Ипполитов-Иванов, — она очень часто, и всегда верно, отмечала недочеты в сочинениях Александра Порфирьевича, и не было случая, чтобы он с ней не согласился».

Он заботился, беспокоился о ней всю жизнь.  Вот письмо от 15 марта 1886 г.: «Маленькая Зозо, Точечка! Спасибо за письмо, ужасно рад, что ты дала о себе весточку. Только от чего ты так долго не писала? У тебя больше свободного времени, чем у меня; кроме того, я человек здоровый и обо мне беспокоится нечего, а ты человек хворый и долгое молчание твое беспокоит меня; все думаешь невольно, что ты заболела так, что не в силах писать…»

Она пережила мужа на 4 месяца и умерла в июне 1887 года.

С.Б. Кудряшова